При всей макабричности произведений МакНафтона, изобилующих сексом и насилием, они ещё и забавны, восхищая человеческой комедией, особенно драматической иронией (например, когда толпа думает, что спасает ребёнка от упыря), а также удачно подобранными фразами или пикантными словами («Очевидно, из-за этого он пропустил пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что когда он вечером вышел наружу, улица перед его домом кишела сплетниками»). Его истории нравственны, потому что антигерои в них удостаиваются соответствующей их деяниям участи, и честны, ибо его человеческие персонажи сталкиваются с горькой правдой, как, например, когда упырь слышит от поедаемого трупа: «Я познал жизнь, любовь и счастье. Теперь я познаю покой. Сможешь ли ты когда-нибудь сказать так же?»

Богатый стиль МакНафтона варьируется от романтической красоты («Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце») до жуткого ужаса («Ткань реального мира разошлась так же легко, как саван старого покойника, сбросив его в неведомую бездну, и он закричал, как падающий, когда выбрался из вонючей кучи на своей кровати»). Он создаёт выразительные имена (Вомикрон, Астериэль и Крондард), приводит цитаты («боги любят дарить бесполезные дары»), подбирает сравнения («его неуправляемый разум, как щенок, бросился к этой грязи») и яркие описания («За дворцом Вендренов целая треть неба была охвачена электрическим катаклизмом. Огненные драконы извивались среди трёх облачных континентов, проносились над ними, взрывались позади них. До него не долетало ни звука грома, и обезображенная луна дремала над головой, а ветерок сновал туда-сюда в робком замешательстве»).

Аннотированный список рассказов, составляющих сборник:

1. Рингард и Дендра

«Ботаника — не для брезгливых».

Эта история о резчике по дереву, любящем деревья, свободолюбивой дочери аристократа, аморальном чародее-ботанике и жестоком религиозном культе, ужасающая и трогательная.

2. ТРОН ИЗ КОСТЕЙ. Повесть в рассказах

«Я хочу быть упырём. А ты нет?»

В шести связанных между собой рассказах этой повести рассказывается обо всём, что вы всегда хотели знать об упырях (но боялись спросить). Как и его нежить, вурдалаки МакНафтона гиперболизируют человеческие качества: под нашей человеческой оболочкой скрывается упырь.

      I. Рассказ лорда Глифтарда

      «В детстве мне запрещали собирать сувениры с кладбища».

В этой истории есть всё: каннибализм, изнасилования, некрофилия, межвидовой секс, подробно описанное насилие (от нанесения увечий до расчленения), а также остроумная кульминация и развязка.

      II. Развратник из поговорки

      «Он бы изнасиловал упыря, который попытался бы съесть его труп».

Художник, создающий драматические шедевры на тему изнасилований и пыток, наконец-то может проверить популярный афоризм в ироничной, уместной манере.

      III. Дитя упырицы

      «Её волосы были более жёлтыми, чем её глаза, а глаза более синими, чем её рудиментарные губы».

Обжория, упырица, души не чает в своём ребёнке, в то время как Царь Гулей замышляет избавиться от него. История полна перемен точек зрения, различных трюков (с пробуждением женщины), драматической иронии (привередливый поэт-порнограф, нашедший любовь), забавных штрихов (ребёнок предпочитающий печень клубнике) и острых моментов (Обжория, поклоняющаяся солнцу).

      IV. Рассказ учёного

      «Я начал сомневаться в разумности этого приключения».

Невероятный кэмпбелловский герой этой страшной комедии — «старый, толстый и неряшливый» доктор Порфат, профессор упырелогии, который переживает невероятные приключения с участием слабоумного принца, жуткой леди, некроманта с его подопечным, говорящего черепа и порнографического манускрипта.

      V. Как Зара заблудилась на кладбище

      «Это не моя мать! — вскричал он. — Это женщина!»

Воссоединение юного полуупыря-получеловека со своей «матерью»; откровения о поэте-порнографе Халцедоре; напоминание о том, что нужно быть осторожным, чтобы то, что ты потребляешь, не поглотило тебя самого; роман между воскрешённой шлюхой и пропавшим учёным.

      VI. Рассказ о братьях и сёстрах Заксуин

      «И уж точно я не был упырём».

Непристойная комедия нравов превращается в трагедию идентичности, когда прекрасная леди обращается к доктору Порфату, чтобы спасти своего невыносимого брата от превращения в упыря.

3. Червь Вендрен

«Я торгую самым мерзким из товаров — правдой».

Публика, которая путает рассказчиков от первого лица с авторами, считает, что «нежный и всепрощающий» автор хоррор-фэнтези убил свою жену (дважды!) и зачал сына от трупа. (МакНафтон часто выписывает художников и писателей как сардонические автопортреты) Комедия превращается в ужас, когда автор узнаёт о семейном черве.

4. Мерифиллия

«В присутствии чуда... злоба была невозможна».

Упырица жаждет испытать человеческую любовь, которую её возлюбленный-упырь, похоже, не в состоянии ей обеспечить, что приводит к удивительному финалу, напоминающему «Дары волхвов» О`Генри.

5. Воссоединение в Цефалуне

«Смерть не даёт иммунитета от солнечных ожогов».

В этой болезненно-уморительной романтической комедии рассказывается о том, как пути некроманта-некрофила, гладиатора-поэта и невинной новобрачной пересекаются у врат между мирами живых и мёртвых. Развязка великолепна.

6. Искусство Тифитсорна Глокка

«Я научу вас не марать розовым моё Искусство, вы, говнари!»

В Ситифоре непросто устроить переполох, но у главного героя это получается, причём даже не в результате якобы убийства своего отца-рыботорговца при помощи отравленной икры, а потому что он с излишним авангардным рвением занимается искусством украшения собственного тела.

7. Учёный из Ситифоры

«Гиганты были свиньями, как и все люди, только в ещё большей степени».

Скептически настроенный антиквар, грабитель могил, жадный до «монет, которые традиционно кладут на глаза покойникам», получает заслуженное откровение.

8. Вендриэль и Вендриэла

«Лорд Вендриэль спустился в склеп, чтобы в свойственной этому нечестивцу манере попрощаться со своей любимой матерью».

Чтобы создать жену, «которая была бы одновременно неподкупной и некритичной», Вендриэль Добрый использует свою некромантию, лишая прекрасных людей, шедевры искусства и чудесный весенний день их самых лучших черт. Кульминация — слизистая и приятственная.

9. Чародей-ретроград

«Вендриэль Добрый полагал, что он уже всё слышал».

Наложница, читающая сказки, неграмотный похититель детей и измученный король-некромант отправляются на встречу с чародеем-архимагом, бессмертным затворником и пожирателем душ.

10. Возвращение Лирона Волкодава.

«В последнее время всё совсем не так, как кажется».

Стареющий наёмник, чем-то похожий на Конана, и философ-любитель в бегах сталкиваются с мстительной девушкой-аристократкой, жутким трактиром, сардоничным лордом, восторженным кабанчиком, «филантропическим» королём-некромантом и мёртвым поэтом-сновидцем.

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Это отразилось не столько на самом Брайане, сколько на природе рынка литературы ужасов. В хоррор-бизнесе регулярно случаются приливы и отливы, причём радикальные; прилив бывает настолько сильным, что большинство авторов хорроров оказываются не у дел, а значит, о них забывают.

Мысленный эксперимент для знающих читателей: скажите без обиняков, сколько вы можете вспомнить известных авторов книг ужасов, которые были написаны в 1965 году?

Позвольте мне заверить вас: в 1965 году в продаже была коммерческая литература ужасов. Существовали авторы, которые писали эти произведения, имелись читатели, читавшие их; здесь мы живём не в контексте, который уже расцвёл пышным цветом из-под пера Стивена Кинга.

Я могу назвать двух, и очень быстро: Сарбан и Роберт Блох.

Сравните это, скажем, с научной фантастикой: сколько второстепенных писателей-фантастов вы можете вспомнить, которые были опубликованы в 1965 году?

Я мог бы назвать дюжину, не особо напрягаясь. (Но воздержусь: большинство из них всё ещё с нами, всё ещё работают, и они бы побили меня за то, что я назвал их второстепенными писателями-фантастами 1960-х годов.) Более того, нетрудно вспомнить известных писателей-фантастов тридцатых, даже двадцатых годов.

Бизнес ужасов пожирает авторов заживо.

По Брайану сильно ударил разгул жанра хоррор в начале восьмидесятых. И почти в самом конце он опустил руки и ушёл работать на сталелитейный завод в Нью-Джерси, или в типографию в Мэне, или на обувную фабрику в Род-Айленде — в какое-то унылое место, мне неприятно вспоминать, в какое именно.

Страшно подумать, сколько времени прошло, прежде чем он снова начал писать. Два года? Три? Самое большее пять. А потом он где-то нашёл подержанную пишущую машинку и начал писать — почти против своей воли.

Вы держите в руках сборник рассказов, который заставил Брайана МакНафтона вернуться к работе. Это насыщенные, увлекательные тексты — жуткие, тревожные и фантасмагорические. Они будут предъявлять к вам те же требования, что и к Брайану: требовать, принуждать и наполнять вас невероятным удивлением. Когда вы прочтёте их, вам захочется большего.

* * * *

Это не совсем страшные истории, но и не совсем невинные в плане ужаса.

Эти истории происходят в другом мире... хм-м-м. Представьте, каким был бы «Властелин колец» Толкина, если бы автор попытался рассказать эту историю с точки зрения сторонника человеческих обитателей.

Книга, которую вы держите в руках, представляет собой нечто особенное.

Когда я сказал об этом Брайану, он не согласился со мной. «Толкин и его последователи, — сказал он, — никогда не были мне по душе... мой мир, безусловно, не уникален в своей мрачности, он не темнее, чем мир Роберта И. Говарда или любого из созданных Танит Ли. По сравнению с «Зотикой» Кларка Эштона Смита, это, конечно, постоянный карнавал в Рио. Возможно, моя память подводит меня из-за огромного промежутка времени, который прошёл с тех пор, как я прочитал эту вещь, но я думаю, что действие «Червя Уробороса» Э. Р. Эддисона происходило в довольно жуткой обстановке. А потом ещё есть «Ночная Земля» Уильяма Хоупа Ходжсона или Страна грёз Г. Ф. Лавкрафта из «Сомнабулического поиска неведомого Кадата».

И, конечно, в этом он прав. Но все эти вещи, о которых он говорит, происходят из широкого и толстого корня традиционного литературного фэнтези — корня, который в наши дни проявляется в основном в виде фантастики ужасов. Современное коммерческое фэнтези, там, где оно вообще вырастает из традиционных литературных форм, произрастает почти исключительно из творчества Толкина. То, что Брайан сделал здесь, — это нечто очень интересное: он привил этот богатый, фантасмагорический, традиционный и мрачный материал к монохроматическому основанию современного жанра.

Не следует заблуждаться на этот счёт: несмотря на отрицание Брайана, творчество Толкина и его последователей явно обогащает его фантазию. Это современное фэнтези, тот его вид, который привлекает широкую нынешнюю аудиторию — потому что Брайан, каким бы ни было его литературное влияние, находится в таком же плену своего контекста, как и любой из нас.

Это восхитительно. Это очаровательно. Нам с вами очень повезло, что у нас есть эта книга для прочтения. То, что заставило Брайана ввернуться к оставленному, казалось бы, навсегда занятию — действительно оказалось очень важным.

* * * *

И это возвращает нас к жизни Брайана и делу всей его жизни.

Когда я закончил читать рукопись этого сборника, то спросил Брайана, где можно найти экземпляры его старых книг.

Он отмахнулся от меня.

В письме, присланном несколько недель назад, он написал, что в семидесятые годы писал книги, в названиях которых фигурировал Сатана. Сейчас он занимается чем-то совсем другим, и эта работа не имеет особого значения.

Я сказал, что это враньё.

Но спорить с ним было бесполезно, он больше ничего мне не рассказывал.

Он так же скромен в своей биографии. За те пять лет, что я его знаю, мне то и дело приходилось слышать, как Брайан упоминал старых фанатов хорроров, в чьей юношеской компании он публиковался в фэнзинах, но когда я прямо спросил его о участии в фэн-движении, он ответил очень скромно. «Ничто в моей биографии не кажется ужасно важным или интересным, — сказал он, — за исключением литературных влияний, упомянутых выше. Смит, с творчеством которого я познакомился лет в двенадцать, оказал на меня самое сильное влияние, которое, я, надеюсь, перерос — конечно, как прямое влияние, а не как мой вкус к его творчеству, который всё ещё силён, — и впитал в себя. Но я родился в Ред-Бэнке, штат Нью-Джерси, в 1935 году, учился там в школе и в Гарварде, который бросил года через два. В то время я думал о себе как о поэте, но мои амбиции так и не зашли слишком далеко, и вместо этого я стал газетчиком. — Он сардонически улыбнулся. Газета (The Newark Evening News), выходившая в начале семидесятых, дала мне образование в области политики и других областях человеческой порочности, которое я с тех пор с выгодой использовал в художественной литературе, и решил зарабатывать себе на жизнь как писатель-фантаст. Большая часть написанного, в основном для мужских журналов и под разными псевдонимами, а также под моим собственным именем, довольно предосудительна и в памяти не задерживается. Я думаю, что даже все те романы с Сатаной в названии, которые я написал в 70-х и начале 80-х, лучше забыть».

Насколько я могу судить, эти книги были опубликованы, но их невозможно найти, они полностью затерялись во времени. Мне хотелось бы увидеть эти книги. Подозреваю, что все мы стали бы богаче, если б смогли их найти.

Алан Роджерс

Послесловие

Когда я прочитал «Мерифиллию» Брайана МакНафтона в «Наследии Лавкрафта», для меня это было как глоток свежего воздуха, ибо что это был не просто один из двух или трёх прекрасных рассказов в тусклой антологии, но, пожалуй, единственный рассказ в книге, который отличался подлинной оригинальностью. В кои-то веки это не был самопровозглашённый «ученик» Лавкрафта, отдающий сомнительную дань уважения, просто написав недоделанную версию одного из рассказов своего учителя. Перечитывая эту историю в упомянутом томе, соседствующую с вещами других авторов (многие из которых до сих пор являются прекрасными образцами литературы ужасов), я начинаю задаваться вопросом, задумывалась ли «Мерифиллия» вообще как «стилизация под Лавкрафта» или какая-либо другая стилизация. Ибо Брайан МакНафтон, похоже, овладел одним из самых сложных литературных искусств: использовать классику в своей области, не теряя при этом собственного голоса.

Подобно немногим современным писателям в нашей стране, МакНафтон глубоко погрузился в литературу хоррора и впитал в себя прочитанное. Можно сказать, что здесь можно найти отголоски Лавкрафта, Кларка Эштона Смита, лорда Дансени, Роберта Э. Говарда и, возможно, других авторов, повлиявших на его творчество — но это вовсе не значит, что он каким-либо образом зависит от них; скорее, они, по-видимому, просто давали ему наводящие на размышления подсказки о том, как высказать то, что должен сказать он сам.

Возможно, Кларк Эштон Смит с его восхитительным сочетанием болезненности и юмора и умением пользоваться выразительными способностями языка оказал главное влияние на МакНафтона; но позвольте мне прямо сказать, что, по моему скромному мнению, МакНафтон — лучший прозаик, чем Смит. Истинное величие Смита в том, что он поэт. Он один из величайших поэтов нашего прискорбного века, и был бы признан таковым, если б современные поэты не страдали своего рода коллективным помешательством и не решили, что плохая проза превосходит поэзию. Но то, что было сказано о художественной прозе Смита, несомненно, напоминает о главных качествах МакНафтона. Вспомните слова Рэя Брэдбери: «Сделайте один шаг через порог его рассказов, и вы погрузитесь в цвет, звук, вкус, запах и текстуру — в язык». Или не по годам мудрого Дональда Уондри, который в подростковом возрасте написал эссе «Император грёз» (Overland Monthly, декабрь 1926), которое до сих пор остаётся одним из лучших произведений о творчестве Смита. Уондри, разумеется, писал о его поэзии, поскольку в то время Смит ещё не начал активно писать художественную литературу; но его слова странным образом предвосхищают художественные произведения, как Смита, так и МакНафтона:

«Он создал целые миры по своему усмотрению и наполнил их творениями своей фантазии. И их красота, таким образом, пересекла границу между смертным и бессмертным и стала красотой странных звёзд и далёких земель, драгоценных камней, кипарисов и лун, пылающих солнц и комет, мраморных дворцов, легендарных царств и чудес, богов, демонов и колдовства».

Мир, который МакНафтон создал в этой книге, — это мир упырей; и кто знает, может быть, «Трон из костей» станет стандартным учебником по уходу за гулями и их кормлением, точно так же, как «Дракула» стал таковым в отношении вампиров? Гуль вошёл в западную литературу главным образом через арабскую экстраваганцу Уильяма Бекфорда «Ватек» (1786); кроме того был ещё его учёный помощник Сэмюэль Хенли, который помимо того, что украл французский оригинал Бекфорда и тайком напечатал английскую версию за год до выхода французского издания, написал для «Ватека» высокоучёные заметки, которыми пользовался Г. Ф. Лавкрафт, когда сам писал о гулях в «Гончей» и других рассказах. Вот что пишет Хенли о гулях:

«Гуль или гхоул в переводе с арабского означает любой внушающий ужас объект, который лишает людей возможности пользоваться своими чувствами; в дальнейшем это слово стало синонимом того вида монстров, которые предположительно преследовали их в лесах, на кладбищах и в других уединённых местах. Считается, что они не только разрывают на куски живых, но и выкапывают и пожирают мёртвых».

Из этого ядра и из разработок Бирса, Лавкрафта, Смита и других, МакНафтон создал целую омерзительную вселенную, безусловно, полную опасностей и ужаса, но при этом такую, в которой мы, возможно, мечтали бы жить, в отличие от нашей прозаической сферы, где единственными упырями являются жалкие экземпляры типа Джеффри Дамера*.

* Американский серийный убийца, каннибал, некрофил и насильник, действовавший в 1987-1991 гг.

Но для создания своих концепций МакНафтон опирался не только на шедевры ужасов. Поле его вдохновения было куда шире. Читая эту книгу, я с удивлением отметил, как легко мог представить себя в античном мире — возможно, в тех долгих сумерках Римской империи, когда у ворот стояли варвары, чей извращённый упадок так прекрасно отражён в «Сатириконе» Петрония. О влиянии греко-римской античности на МакНафтона можно было бы написать интересное эссе. Когда мы читаем о его «фоморианских гвардейцах», как можно не вспомнить преторианскую гвардию, ту когорту, которая начиналась как часть штаба римских полководцев во времена Республики, но позже стала личной армией императора и причинила много вреда более поздней империи? Когда мы встречаем имя Акиллеуса Кровожадного, многие ли задумаются, что Акиллеус — это не что иное, как буквальная транскрипция с греческого имени героя «Илиады», которого большинство из нас знает под именем Ахиллес? И, возможно, нужно быть знатоком классики, чтобы не растеряться от того, как МакНафтон небрежно использует такие непонятные слова, как «пситтацинские вздорности» (psittacine nugacities) — очаровательный греко-латинский гибрид из psittakos, parrot, и nugae, trivialities*.

* Тут Джоши, возможно, перемудрил сам себя – слово nugacity, хоть и устарелое, но вполне самостоятельное, выводить его этимологию из тоже устарелого nugae (мелочи), склеивая с «тривиальностью» нет нужды. На русский в итоге это можно перевести как «вздорности больного попугая» (Прим. пер.).

В самом деле, следовало бы написать эссе об общем влиянии классицизма на авторов вирда. К примеру, лорд Дансени, который, рассказывая о своих неудачных попытках выучить греческий и о возможном влиянии этого опыта на создание его фантастических миров, писал, что «это вызвало у меня странную тоску по могущественным знаниям греков, которые виделись мне мельком, подобно ребёнку, что видит чудесные цветы сквозь закрытые ворота сада; и возможно, именно исчезновение греческих богов из моих видений после окончания Итона, в конце концов, побудило меня удовлетворить эту страстную жажду, создав собственных богов...»

Лавкрафт гораздо лучше разбирался в древней литературе, чем Дансени (хотя тоже был довольно слаб в греческом, о чём свидетельствует его совершенно неудачный перевод слова «Некрономикон»), но он также утверждал, что сам почерпнул свою мифологическую схему — то, что мы сейчас называем «Мифосом Ктулху» — главным образом из рассказов Дансени. Другими словами, он тоже почувствовал, что пантеон богов Дансени в Пегане опирался на классический миф, и его собственный цикл мифов делал бы то же самое. Знание Кларком Эштоном Смитом классики — не говоря уже о его знании таких поэтов, на которых оказала влияние классика, как Шелли, Китс и Суинберн — видно на каждой странице его художественных произведений и поэзии. Я не сомневаюсь, что МакНафтон также обладает собственной долей классических знаний, полученных как непосредственно от древних авторов, так и от их современных последователей.

А ещё имена, придуманные МакНафтоном. Они удивительны, ибо какими бы странными ни были многие из них, все они кажутся удивительно подходящими для вселенной, которую он создал. Лавкрафт заметил о Дансени: «Его система оригинальных личных имён и географических названий с корнями, взятыми из классических, восточных и других источников, является чудом разносторонней изобретательности и поэтической проницательности»; и я не могу придумать лучшего описания для терминологии МакНафтона. Сифифор, Халцедор, Паридолия, Зефрин Фрейн, лорд Нефриниэль из Омфилиота — эти имена кажутся не столько выдуманными, сколько найденными в каком-то отдалённом уголке коллективного воображения, доступ к которому имел только МакНафтон. Они не являются продуктами каприза, но логически сформированы на основе языка, столь же строго подчиняющегося правилам грамматики и синтаксиса, как и сами классические языки.

Но за внешним блеском работ МакНафтона — сдержанной экзотичностью его языка, многочисленными отсылками к выдающимся предшественникам в этой области, яркой смесью секса, сатиры и болезненности скрываются непрекращающиеся размышления на самую неисчерпаемую тему человеческого воображения: смерть и та «неоткрытая страна», которая может находиться за её пределами.

И именно здесь МакНафтон обращается к извечному классику нашей области, Эдгару По, который знал о смерти больше, чем ему или кому-либо другому следовало знать о ней:

Свет гаснет — гаснет — погас!

И всё покрывается тьмой,

И с громом завеса точас

Опустилась — покров гробовой…

И, вставая, смятенно изрек

Бледнеющих ангелов рой,

Что трагедия шла — «Человек»,

В ней же Червь-победитель герой*.

Именно этот Червь — истинный герой «Трона из костей».

С. Т. Джоши

_______________________

* Эдгар По "Червь-Победитель". Перевод В. Рогова.

Также неоконченный брошенный перевод первого рассказа Рингард и Дендра Fra Giovannesi и Анастасии Шамрай, ссылка чтоб не потерялось

Перевод В. Спринский, Е. Миронова